В клубе, напоминающем о знаменитых английских шпионах, Э. Гиллу предложили большой выбор московских проституток. Поддался ли он искушению?

Учитывая все обстоятельства, это был долгий и непростой день. Я все еще сидел в сером костюме, который надел 24 часа назад серым лондонским утром, а теперь мы здесь, мой костюм и я (спустя два аэропорта, два обеда, две вечеринки, три часовых пояса, четыре автомобильные пробки, три телохранителя и приблизительно 36 маленьких, очень задорных грудей), сжимаем в руках международный символ гостеприимства, бутылку теплой кока-колы, и теснимся на диване с тройкой новых русских друзей, фотографом, переводчиком и Кларксоном.

В мужском клубе где-то в центре Москвы Джереми опрокидывается подобно тонущей шлюпке. На нем все еще надета большая часть его лондонского костюма, но вдобавок он небрежно накинул на себя практически голую украинскую даму с ногами длиннее, чем Транссибирская магистраль, и с улыбкой, способной расплавить пуговицы. Она не совсем голая, на ней все еще надеты микроскопические трусики... О нет, они исчезают, обнажая тонзуру на лобке, тонкую, как профиль узника ГУЛАГа. Хотя я допускаю, что с того места, где сидит Джереми, она больше напоминает мохеровую тюбетейку.

"Бог мой, это очень привлекательные стриптизерши", - кричит Джереми в порядке светской беседы нашему хозяину, очаровательному и лишенному всякого вкуса российскому плутократу, который гогочет с напряженной радостью человека, отдающего последние распоряжения эскадре атомных бомбардировщиков.

"Нет, - отвечает он, перекрикивая американский рэп 1990-х. - Нет, нет, это не стриптизерша, это проститутка!" А потом поворачивается ко мне и спрашивает: "С какой ты хочешь потрахаться? Один раз, два, сколько? Бери ее и делай все что хочешь, дарю".

"Знаешь, это ужасно мило и щедро с твоей стороны и все такое, но я просто не могу", - говорю я противным увиливающим голосом, который прорезается у меня только при разговоре с иностранцами о сексе. "Как, ты гомосексуалист?" - спрашивает он с пытливой жалостью. "Нет-нет, ну, не до такой степени". - "Ну тогда возьми малышку. Тебе ничего не придется делать. Она все сделает".

Ну, ммм, понимаете, дело в том, что я трезв и смущен. Трезвое смущение - великое британское средство предохранения. Он вроде смутился, но трезвое смущение - не та эмоция, которая часто омрачает русскую душу, если вообще когда-нибудь омрачает.

Что мне действительно нравится в этом чудесном борделе (не то чтобы я был большим специалистом), так это отдельная комната с душем и зубной пастой и двусторонней зеркальной стеной, которая представляет собой нечто среднее между комнатой допросов в КГБ и роскошным отелем Travelodge. И еще мне очень нравится сцена-подиум, на которой девушки исполняют пародийные номера, в том числе пародию на шотландские волынки. Все девушки отличаются нестерпимой точеной красотой: это не шлюхи и не девки, никаких имплантантов или уютного целлюлита, который хочется пошлепать. Они смотрят хмурым, голодным, честолюбивым взглядом. Наконец, что мне больше всего понравилось в этом борделе, так это его название Secret Service, написанное латиницей, а не кириллицей, - возможно, потому, что здесь, в Москве, где ушли на покой Филби, Берджесс и Маклин, английская разведка и контрразведка известны тем, что из них всегда можно вытрясти денег.

Так что мы ушли с пустыми руками. Хозяин в утешение дал нам две футболки и сфотографировался с Джереми. Должно быть, я один из немногих посетителей русского борделя, чей единственный физический контакт состоял в объятии с маленькой страшненькой сутенершей из Средней Азии.

Мы приехали в Москву, потому что ни один из нас не был тут раньше и потому что становится все труднее найти такие уголки мира, в которых еще нет Top Gear. Москва, как оказалось, уже не принадлежит к их числу.

Они начинают просить автограф еще около ленты транспортера в аэропорте. "Этот человек топ-джерский?" - сияя спросил меня сморщенный старый мужик. Нет, нет, извините. Его лицо снова покорно обрело характерное выражение вечной славянской разочарованности.

Джереми и я всегда немного соревнуемся - кто сможет найти больше местных знакомых. На этот раз я раздобыл посредника, фотографа (после Чечни и Беслана), редактора российского издания Vogue и Гвинет Пэлтроу. Кларксону удалось найти только редактора российского Top Gear. Он заявился в аэропорт с отрядом телохранителей-спецназовцев в голубой камуфляжной форме с автоматами. Мой посредник оказался совершенно тронутой особой, хуже, чем если бы он объелся галлюциногенных грибов, и навязчивее, чем ощущение от тигрового бальзама, намазанного на яички.

Фотограф Дима был современным отверженным, чей цинизм был столь же плоским и неумолимым, как бескрайняя степь. В какой-то момент он спросил меня: "А сегодня вечером будет очередная трапеза в абсурдно дорогом роскошном ресторане с гротескно богатыми и могущественными мужчинами и невероятно красивыми и изысканными светскими стервами, лишенными представлений о морали?" Ну, да, я думаю, это возможно. "Фу, ну тогда я пойду домой и буду сидеть в темноте с лапшой из пакетика".

Дорога в город из аэропорта всегда похожа на трейлер фильма, анонсирующий предстоящие удовольствия. Дорога до Москвы длиннее, чем романы Толстого, и заставляет вас осознать, почему Наполеон проиграл войну. Машины - предвкушение и проклятие нового капитализма, первая точка приложения свободы предпринимательства и мечто толчеи конкурентов. Русские водят автомобили, словно играют в ужасающую саморазрушительную игру на выживание. Все машины одного цвета, покрытые цементно-серым мрачным слоем антифриза, которым поливают дороги, как будто грязь упорно сохраняет верность коммунизму, крася мерседесы, "Лады", "шкоды" и "рейндж-роверы" в один и тот же воинственный грязный цвет, которым отличается матушка-Россия.

Потолок из плотных свернувшихся облаков висит над городом, как будто это грязное белье страны. Случайное зрелище серебристых березовых стволов усугубляет образ бесцветного мира, набросанный углем. Начинаешь верить, что в Москве даже радуги серые. Если только у них бывает достаточно солнечного света для радуги. Воздух сернистый, тяжелый, с привкусом металла. Он разъедает глаза и от него першит в горле. Это несимпатичное место, но оно гудит и рокочет со страшной силой. Как гигантская турбина, Москва притягивает и завораживает.

Московские рестораны истерически, кричаще, намеренно дорогие и броские. "Турандот" - названный в честь сумасшедшей китайской девки, которая казнила своих бойфрендов - это посредственный ресторан китайско-японской кухни, в котором заказы подают в расписанной вручную посуде из тонкого фарфора с позолотой, а стоимость блюд начинается от 50 долларов. Сам ресторан стоит бешеные миллионы, а горстка обедающих тут женщин тоже были объектом немалой работы. Я нигде не видел столько плодов радикальной пластической хирургии, как в Москве. Это не просто небольшая изящная коррекция или наращивание, ловкое исправление ошибок природы. Это полная переборка старой развалюхи. Даже родная мать их бы не узнала.

Если вы хотите услышать от меня простую истину о том, в чем разница между Америкой и Россией, то вот она: Америка полностью лишена иронии, а в России нет ничего, что не было бы иронией. Я сидел за столом с новыми российскими предпринимателями, в костюмах от Boss, в швейцарских часах, с мягким английским выговором, с этими гранильщиками и резчиками новой российской экономики. Они говорили обо всякой потребительской всячине: машинах, костюмах, домах и отдыхе, но это все только верхний слой. В глубине души все они дети революции. Знаете, "мне говорили, что Европейское сообщество было создано для того, чтобы сделать с Россией то, что Запад не смог сделать с помощью бомб". Нет, это не так. Я член ЕС, я голосовал за него. "Ха, - усмехаются они трагически. - Вы ничего не знаете". Но я живу в обществе со свободной прессой и доступом к информации. "Ха", - очередные иронические смешки. Нет ни одной конспирологической теории, которая была бы слишком изощренной или слишком невероятной для русской души, и нити всех заговоров тянутся к Москве. Они охвачены самой настоящей коллективной паранойей и коллективным тщеславием. Единственная очевидная истина, которой можно верить, заключается в том, что на самом деле все не так, как кажется, а гораздо хуже.

Они верят в мощь России и в права России. Они не видят ничего плохого в использовании газа, нефти и власти в качестве кнута и пряника. "Это наш газ. Почему бы нам не использовать его как нож?" - пожимает плечами специалист по международному налоговому законодательству. Протягивая мне икру, он говорит: "Мы самая начитанная страна в мире. Все русские читают классику".

"В основном трагедии", - добавляет Дима.

Огромный природный ресурс России - это не углеводороды, а страдание. У них самые большие в мире залежи страдания. Они лелеют свою способность страдать и получают мрачное удовольствие, лопатами раздавая его другим. Суровые 80 лет коммунизма превратили их в демонических капиталистов. Оказалось, что это самая лучшая подготовка к свободному рынку. Нет никаких преград, ограждений, пределов. Свободный рынок означает, что все продается. Хотите полицейского, судью, политика, цензуру? Заплатите за это. Все это делается в открытую и при всеобщем понимании. Это не коррупция, пожимают они плечами. Это просто чистый беспримесный капитализм.

Москва не похожа на город, обращающийся к своим корням царских времен. Скорее так мог выглядеть Рим спустя десятилетие после своего падения под натиском вандалов и варваров. Люди движутся по героическим улицам города и сквозь его подземные дворцы, но они больше не являются его частью.

Это город другой эпохи, где жили гиганты. Если вы хотите понять, на что может рассчитывать пучеглазая, отвратительно эксцентричная современная Москва, я вам скажу: я видел только одного чернокожего, пока мы там были, поскольку Танзания и Эфиопия больше не посылают своих самых лучших представителей осваивать идеи коллективизма. Этот единственный чернокожий был в нашей гостинице, где останавливаются дипломаты, поп-звезды и Гвинет Пэлтроу. Его привезли в качестве американского чистильщика обуви. Я же говорю - нигде не обходится без иронии.